Внезапная сонливость напоминает мне о солнечных майских днях.

Приложение

Интервью с Маргерит Корнье[12]

Анни Эрно: Мы с Маргерит Корнье знаем друг друга уже больше пятнадцати лет. Когда мы только познакомились, у Маргерит была в планах диссертация о моем творчестве, если точнее — о том, как я пишу автобиографию. И все эти годы мы общались по переписке. Диссертацию она успешно защитила в Руане в прошлом июне. В конце этой беседы все желающие смогут задать вопросы.

Маргерит Корнье: Прежде всего, спасибо вам, Анни Эрно, за выступление, которое наводит на целый ряд вопросов. Вы говорите, что память сильнее реальности. Не могли бы вы рассказать об этом воображаемом измерении памяти и о том, каким образом оно вписано в ваши произведения?

А. Э.: На самом деле, когда я начинаю писать, то не переношусь силой памяти в какое-то место и даже не вспоминаю конкретных людей. Когда у меня возникает задумка, замысел книги, то я скорее размышляю о каком-то периоде своей жизни довольно широко. И только когда начинаю писать и процесс уже идет, то я естественным образом «вижу» события, людей, места — это словно такая пленка, пленка памяти. Любой писатель, даже если он сочиняет историю, опирается на собственную память. И воображение всегда как-то помечает, обрабатывает эту память, даже у меня, но так, что постфактум это сложно отследить. Когда я писала «Пустые шкафы», то снова видела кафе-бакалею моих родителей, улицу Кло-де-Пар, пансион Сен-Мишель, Ле-Май, а еще людей — покупателей, соседей, одноклассниц. Но в то же время я «видела» их другими, не такими, какими они были: их преобразила цель, замысел книги, который заключался в том, чтобы показать, как постепенно меняется взгляд героини, Дениз Лезюр, на мир ее детства. Через два года после того, как я закончила «Пустые шкафы», я вернулась в Ивто, куда не ездила уже восемь лет — я имею в виду, еще до начала работы над книгой, — и буквально застыла в изумлении. Я думала: «Но ведь это не та улица, не тот дом, не тот город, какими я их видела, когда писала. Это совсем не то». Но что именно не то — сказать не могу. Знаете, объяснить, как ты пишешь, — это не так-то просто…

М. К.: Да, конечно. Но как вам удается связать это воображаемое измерение с реальной топографией, которая в ваших книгах чрезвычайно точна? Как, например, в «Стыде».

А. Э.: В «Стыде» всё немного по-другому: мне хотелось «допросить» реальность, и поэтому я как можно сильнее опиралась на топографию Ивто и района, в котором жила. Но я ни разу туда не ездила, чтобы что-то проверить. Во-первых, потому что некоторые места полностью изменились. Взять, к примеру, так называемый железнодорожный пруд на улице Репюблик, тянувшийся вдоль путей: пруд засыпали, и, кажется, на его месте теперь парковка. А для меня, когда я писала, было важно мое детское восприятие этого пруда: жуткое место, из двух половинок — одна с зеленой водой, наверное, из-за водорослей, а другая с черноватой. Отчаявшиеся женщины ходили туда топиться. А после войны трое детей нашли там снаряд, стали с ним играть, а он взорвался. Все трое погибли в страшных мучениях. Как видите, чувственная память — в данном случае память о моих детских ощущениях — дает тексту больше, чем реальность.

М. К.: По поводу ощущений: вы рассказали об одном случае, связанном со стыдом, — про хлорку. И вообще, в «Стыде» вы упоминаете несколько подобных, стыдных эпизодов из 1952-го. Тот, про хлорку, вы запомнили из-за ощущений?

А. Э.: В самом начале «Стыда» есть воспоминание, которое мне не забыть — о том, как мой отец жестоко обошелся с мамой и как сильно меня это напугало. Когда я начинаю описывать эту сцену, то понимаю, что на ней строится мой стыд как таковой, стыд за мое социальное положение. Что касается эпизода с хлоркой, то, несомненно, я запомнила его из-за ощущения, которое испытала в ту минуту. Я никогда о нем не забывала, но и не думала специально. Моя память — не шкаф, который можно открывать и закрывать, когда вздумается. Думаю, так у всех. И я точно не хранила воспоминание о хлорке намеренно.

М. К.: Но ведь и нельзя сказать, что это непроизвольное воспоминание, связанное с ощущением…

А. Э.: Нет… Точнее, не совсем. Просто с той минуты я усвоила, что запах хлорки — это запах уборки, он неприятен, и человеку так пахнуть не стоит! Но то мое подростковое переживание было очень мощным. Ощущения закрепляют воспоминания, вне всяких сомнений. Если мы ничего не ощущали, то ничего и не помним. Стендаль писал: «Надо чувствовать сильно». Я тоже так думаю. Часто это не слишком приятно — когда какие-то события тебя задевают, трогают; жить так, возможно, сложнее, но когда пишешь, важно, чтобы всё это оставалось в памяти и потом можно было этим воспользоваться.

М. К.: Продолжая тему памяти: вы говорили, что она возродилась, когда в 1967-м вы начали работать учительницей и стали лучше осознавать действительность. Стимулирует ли она, действительность, нашу память?

А. Э.: Да, и очень сильно. В том году я преподавала в пятом классе, где была очень способная ученица, но она ненавидела отвечать устно — маленькая застенчивая девочка, немного диковатая. Но однажды она сказала про свою сестру: «Когда она выросла, то стала отвратной». Это слово, «отвратная», — оно из моего детства, его тогда часто говорили, «какая ж ты отвратная!» И я вдруг увидела в этой девочке саму себя в пятом классе — себя, родом из рабочей семьи, но продолжающую ходить в школу. Именно моя подавленная социальная память пробуждалась от контакта с реальностью… В общем, я пришла в класс, вооруженная знаниями о грамматике и литературе, и столкнулась с учениками, которые вставляли в речь всякие савойские словечки, каких я раньше даже не слышала. Это заставляло меня признать: «Я тоже бывала в ситуациях, когда учитель меня исправлял: „Так не говорят!“» Да нет же, говорят, я ведь говорю. Или: «Такого слова нет». Но раз ученик его использует — значит, есть. Общаясь с учениками, я поняла, что в передаче знаний есть определенное угнетение, которое раньше я испытывала на себе, но компенсировала успехами в учебе, а теперь, не желая того, проявляю сама.

М. К.: А когда вы работаете, как вам удается упорядочивать воспоминания, и что вы делаете, когда их больше, чем нужно? Я говорю в частности о «Годах», где воспоминаний очень много.

А. Э.: «Годы»